Семья Отто

"Я, Отто Григорий Петрович – год рождения 1926, мая 8, родился в семье рабочего. Семья наша состояла из семи человек детей и родители – мать и отец, всего 9 человек. Жили мы в большой нужде, у отца в те годы при развитии тяжелой индустрии зарплата была не очень высокой и проживание с такой семьей при такой низкой зарплате было очень трудное, и вот матери приходилось ходить по наймам. Нанималась копать огороды, стирать и на прочие работы. За работы по найму матери платили деньгами, продуктами, или кое-какой одежонкой ребятишкам. В нашем селе, где мы проживали, был колхоз по имени «Красный октябрь». Колхоз был из передовых, но мать в колхоз в то время не принимали, так как отец работал на заводе, таков закон был в то время. Но мать так же ходила на работу в колхозе по найму, что за день заработает – вечером расчет, но это был не выход из положения, так землю колхоз не выделял под огород, потому что мы числились как одинокое хозяйство. И вот в одно время председатель колхоза предложил матери подать заявление о вступлении в колхоз, что мать и сделала. Заявление о вступлении в колхоз члены правления утвердили и зачислили мать с детьми в члены колхоза. Согласно устава колхоза, нам выделили 0, 15 га участка земли, мать назначили дояркой, мы ходили помогать ей, на скотный двор. Весной мне приходилось уже работать в колхозе на осушении сорженских болот, где мы жили в 15 км от дома. Эти болота осушались для расширения и увеличения земельных угодий. В те тридцатые годы прожиточный минимум был очень тяжелым, приходилось много чего делать. У нас годы были малы всего 9 – 10 лет, но сидеть не приходилось. Часто мы нанимались пасти коров частного сектора, тогда за одну корову за пастьбу платили в день по 3 руб, но, правда, давали еще с собой продукты на день, а если хорошо пропасли, то хозяйка еще немного подбросит чего-нибудь.

Когда мы уже стали понемногу матери оказывать помощь, жизнь стала повеселей, и такой большой нужды уже не было. Но эта жизнь, как мне припоминается, продолжалась не больше 4 лет, так как суровый 1941 год всю жизненную проблему изменил в сторону пожарищ и пепелищ: все богатые урожаи ушли под огонь фугасок и зажигалок.

Немного вернусь к 1941 году. В колхозе был очень богатый урожай, тогда на заработанный трудодень приходилось большая дополнительная оплата. Зерно, картофель, капуста даже сено-солому – всю причитающуюся оплату из урожаев колхоз предоставлял прямо колхозникам к дому, и мы не знали, куда продукцию девать. Потом колхоз стал выделять ежедневно по две машины колхозникам, чтобы увозить на рынок, и вот мне в то время, в 14 лет, уже приходилось заниматься коммерческой деятельностью.

Ну, а теперь о воспоминании 22 июня 1941 года. Вот что нам пришлось с первых дней видеть и слышать. Когда объявили воздушную тревогу два немецких самолета уже летали над Ленинградским небом, это было 22 июня 1941 г. Может, память мне изменяет, но мне кажется, этот случай был где-то или в первой половине июля, а даже может и раньше, у нас в сельском совете в ограду попал (…..) снаряд, который уничтожил 12 поросят, одного солдата, стоявшего на посту, осколками снесло череп у девочки, и был ранен мальчик. 1 сентября попал снаряд в школу, была ранена учительница. Вот и пошла карусель: ночные бомбежки, обстрелы, взрывы фугасных бомб, сплошные пожары. Во время тревоги людей отправляли в бомбоубежище, но нам пришлось копать свое бомбоубежище в овраге, но мы в него не ходили потому, что это было бесполезно. Мне никогда не забыть: когда я находился в городе, попала бомба в дом в пятиэтажный, с этого бомбоубежища вытаскивали убитых. Где нога, где рука, а где и одно туловище.

С начала войны в городе и окрестностях было большое скопление людей, люди бежали с мест, которые уже были заняты врагом. Враг к Ленинграду подошел очень быстро. При воздушных тревогах были организованы десятидвдорки, где в каждой десятидворке стояло на посту два солдата и один член десятидворки, который должен был обеспечить свою десятидворку, всех граждан по тревоге с уходом всех в бомбоубежище, вот и мне приходилось стоять на дежурстве вместе с патрульными.

Пришлось работать на оборонных работах. Все что от нас в те годы войны требовалось, мы выполняли так же, как и все взрослые, по своей силе возможностей. В городе и прилежащих к городу селах начался голод. Съели кошек, собак, люди опухали, были случаи, что сходили с ума. Мне припомнилось, как одна женщина побежала на военный корабль: у нас в Неве стояли корабли, которые были на защиту города Ленинграда поставлены. И вот эта женщина в сумасшествии бежала, не зная своего направления, и кричала дурным голосом, а в декабре 1941 года из Острова Ханко был на подкрепление отправлен полк солдат, для прорыва блокады. Ребята все были молодые, крепкие. По прибытию в наше село запасы, которые были у них еще сохранившиеся с Острова Ханко сохранились не очень долго, так в Ленинграде войска получали тоже по 25 гр. хлеба. Вот и этим ребятам пришлось пристраиваться к Ленинградскому пайку, от недоедания у них началась цинга, от цинги стали заваривать хвою и пить. У нас в доме были свободные комнаты, и у нас находилось 25 человек. Я хорошо запомнил командира, его фамилия была Иванов Николай, и вот точно не помню, когда это было, но мне кажется, что в конце января этот полк был отправлен на Пулково на прорыв. Не прошло и месяца, мы получили письмо от Иванова, в котором он писал, что с их полка после боев насчитывается только 75 человек, после чего наша переписка прекратилась. После этих событий к нам опять прибыли на подкрепление бойцы, из числа сибиряков, но сколько их было этого сказать не могу. Один сибиряк подарил мне серебряные часы, но вот сейчас себя ругаю, что не спросил у него фамилию. Он мне сказал, что, может, придется побывать в Сибири. В Сибирь я прибыл, но человека, с которым мне пришлось встретиться в войну, я до сих пор не знаю. Может и он живой, но встретиться не пришлось.

У нас в семье все опухали, но я все ходил по магазинам за хлебом, продуктами, пока все это было конечно. Попадал под длинные тревоги, когда подчас меня и дома не ждали, но чудом это все проходило, мне очень хорошо запомнилось. 9 марта 1942 года, когда я ушел в город за злополучными крохами хлеба, попал под длительную тревогу, которая длилась в пределах 10 часов. Я было попытался пробраться, но везде были патрули и заставляли уходить в укрытие, но я в укрытие никогда не уходил, потому что бомбоубежище, бывало, заваливало от бомб. После отбоя тревоги оказалось, что враг обрушился с воздуха и хотел взорвать оставшуюся еще дышать 5ю ГЭС, которая еще работала потому, что она работала на торфяном топливе. Вот почему мне пришлось находиться столь длительное время под бомбежкой. Но когда я вернулся, меня мать и братья встретили в трауре, потому что последние минуты жизни оставались у отца. Он еще дышал, но это дыхание было последним, он так и не дождался своей пайки хлеба. Гроб сколотить мне помог мой сосед, и отца положили в гроб, поставили гроб в холодное помещение, которое у нас не отапливалось. Чтобы в то время похоронить отца, нужно было заплатить за могилу 2 кг хлеба, 2 кг масла, 200 рублей, но где в то время можно было это все взять. После смерти отца прошло немного времени, и 18 марта 1942 г к нам зашли 2 генерала в папахах и предложили нам собираться и быть готовыми к эвакуации, но я им показал, что отец лежит в гробу. Потом они мне сказали, что можем не собираться. Видимо, у этих генералов были еще человеческая совесть и сочувствие нашему страданию. Вот и пролежал у нас отец в гробу до 18 апреля 1942 года. Я, когда уходил в магазин, всегда заглядывал: было интересно, во что превращается человек. За один месяц отец превратился в музейный скелет. А 18 апреля я его вместе с гробом погрузил на саночки и повез в ближайшую траншею, которая была от дома в пределах 200 метров и отпустил с гробом в траншею. Вот такое состоялось погребение отца и проводы в последний путь.

Ну, а потом, когда появилась небольшая отдушина, и открылось небольшое «окно» железной дороги, стали завозить продукты, сразу добавили норму хлеба, кое – что из продуктов и жизнь оживилась, народ стал чувствовать себя уже уверенней. В половине мая мы уже выехали пахать, хотя меня в то время плохо видно было из – за плуга, но приходилось делать то, что заставляли. После первой эвакуации мне приходилось собирать и вывозить оставшееся имущество от жителей, которые были отправлены в эвакуацию. Правда работа была не из легких. Приходилось возить с городской пекарни хлеб в наш магазин. Однажды в 8 часов вечера, когда мы еще находились в поле пахали, прибыл нарочный и мне сказал, чтобы я собирался домой, так как проходила компания второй эвакуации это 18 июня 1942 года. Когда приехал домой, то у дома стояла грузовая машина, и мать с детьми сидела уже в полном собранстве, но мне еще пришлось добежать до Сельского Совета, чтобы сдать продуктовые карточки. И вот нас повезли в район для отправки по железной дороге, до «дороги жизни», к Ладоге. Эти все процедуры длились до утра. Поезд под названием «Кукушка», повез нас до Ладоги, где мы и должны были ждать, когда будет производиться наш дальнейший путь по «Дороге жизни». Но по прибытии на Ладогу все люди высадились из вагонов, стали вытаскивать вещи, и вдруг – воздушная тревога, но тревога длилась в пределах двух часов. Обошлось все без происшествий.

А после этого требовались в первую очередь вещи, которые перевозились на тральщиках. Вот мне и пришлось заниматься с вещами. Чтобы их погрузить, мне пришлось ехать вперед до тральщиков, а когда, погрузив вещи на тральщик, я вернулся к месту, где находилось наше семейство, там и следа не было. Видимо, их уже погрузили на пароход и отправили, но я об этом не знал и знать не мог. Вот и гадал: там они доехали или где – нибудь в другом месте. Найти их уже было трудно потому, что там было столько народа, что сам черт не разберет. Вот мне опять пришлось одному мотаться без документов. Куда не кинусь везде патрули, а при посадке требовали документы. Вот я и скитался по берегу голодный, а когда пришел пароход, я все же протиснулся в гущу народа и пробрался на пароход. Не успел пароход произвести полную посадку людей, снова воздушная тревога, но и эта тревога обошлась. После отбоя воздушной тревоги пароход догрузил людей и отправился через Ладогу, по «Дороге жизни».

Когда пароход благополучно прибыл на другой берег, нас ожидали автобусы, которые народ перевозили до деревни Кабоны. Деревня была вся в воронках от взорванных бомб и снарядов, а местами находились неразорвавшиеся бомбы. Но эти места, где находились бомбы, даже в домах, были ограждены с надписью: «Осторожно неразорвавшаяся бомба». Деревню разделяла речка примерно шириной в 200 метров, которую мне приходилось проходить много раз, чтобы разыскать свою семью. Мысли были разные: найду я родных, или их нет в живых. Потому что, по рассказам солдат, которые находились в блиндажах, бомбежка этой деревни была прекращена за десять часов до нашего приезда. Солдаты меня накормили, и я отправился снова ходить по берегу возле речки. Дело двигалось к утренней зорьке, и вдруг, проходя мимо моста, который был через речку, увидел я на противоположной стороне кучку пацанов и одну тетю, и мне сразу в голову бросилось: а вдруг это то, чего я ищу, и я решил быстро вернуться обратно.

Прошёл мост и пошел к этому месту, где сидели мать и все остальные. Вот мы здесь у бережка, у речки встретились и до утра проводили оставшееся время. После всей этой передряги стали формировать эшелон с вагонов, которые назывались пульманы, в которых обычно перевозили скот. В этих вагонах были сделаны двойные нары, в них было очень душно. Когда сформировали наш эшелон, он состоял из тридцати одного вагона, этих самых пульманов.

Мне запомнилось то, что наш эшелон до места назначения отправлялся в ночь. Ехали мы по фронтовым дорогам. Помню, когда мы проезжали Волхов, Вологду, то на полях сражений было очень много брошенных могил. Как подсолнухи, виднелись красноармейские каски. Это были памятники захороненных солдат. Доехали до Вологды, там была остановка, производилась заправка паровозов углем, водой, а нас водили в столовую, накормили хорошо и детям давали шоколад и предупреждали всех, чтобы набирали воды, потому что в этих пульманах воды не было, вагоны не были предназначены для пассажиров. После окончания заправки к нашему эшелону добавили еще дополнительные вагоны-площадки, которые были загружены военными трофеями и добавили для тяги еще один паровоз, и наш состав в пределах около ста вагонов повели два паровоза. Паровозы были «ФД», что расшифровывалось как «Феликс Дзержинский».

Мне запомнился случай, когда состав остановился где-то на полустанке, и народ пошёл набирать горячую воду, но стоянка была короткой, время прошло очень быстро и раздался гудок отправления. Люди кинулись все по вагонам, и вот тут мне пришлось поднимать брата, чтобы посадить его в вагон. В это время подбежала мать, и при ее посадке случайно кто–то опрокинул то ли чайник, толи котелок с горячей водой и ошпарил ее. Я в этот вагон уже не успел подняться, так как поезд набирал скорость, но все же успел ухватиться за поручень на последней площадке, где стоял солдат, сопровождающий состав. Он-то мне и помог заскочить на площадку.

За время проезда до Омска по железной дороге были остановки в Вологде, Свердловске, Тюмени. В Омске опять произошел небольшой сюрприз. Когда наш состав прибыл, я пошел добывать чего-нибудь из продуктов, взял с собой часы, которые мне подарил сибиряк, с этими часами прихватил еще костюм и подался. Сменял свои вещи на муку, а когда вернулся обратно, то нашего вагона уже не было. Вот и пришлось снова проводить поиски своих. У кого не спрошу, все отвечают: «не знаем». Дело к вечеру, вижу, идет старушка. Думаю: «Дай, спрошу», и эта милая старушка мне все растолковала, что состав который стоял с эвакуированными отправили, к Иртышу добрался до Иртыша, но в вагонах людей уже не было. Вот я опять пошел в поиски, опять расспрашивать, ну вот, к счастью, один мужчина мне рассказал и даже привел туда, где находились наши. Они были в то время в столовой.

Правда нас на пристани долго не держали, нас ожидал пароход «Ленин» с лихтером под бортом. Правда, эта баржа была приведена в порядок, чистая, вымытая. И вот изменилась наша дорога с железной на водную магистраль. Погрузились мы, кто на пароход, кто на баржу, плыли мы от Омска до Самарово. Приходилось дорогой помогать грузить дрова на пароход. Кормили нас на пароходе, давали горячую кашу. Когда мы прибыли в Самарово, нас повели в комбинатскую столовую, там нас накормили ухой со стерляжьими головами. Жили мы в Самарово прямо на берегу двое суток, кормили нас в этой же столовой. Но куда нас повезут, мы не знали, но пользуясь слухами, что в 70 км от Самарова есть деревня Борки, где имеется скот, мне мать намекнула, чтобы я сходил к председателю райисполкома и попросил, чтобы нас отправили в эту деревушку. Вот я и пошел. В то время председателем работал тов. Петрушкин, но он мне в просьбе не отказал и сказал, что вас определят в Борки. 17 июля 1942 г мы стали грузиться в (…..) и нас стал буксировать катер «Стахановец», который повез нас по деревням первая была Мануйлово, Ярки, Базьяны, Тюли и конечная Борки. Правда народ нас не очень ждал, потому что они еще не знали, что мы за фрукты, да и вселять было не куда.

Малосемейных расселяли по домам, но у нас семья была из шести человек. Нас поселили в часовню, где мы прожили до глубокой осени, так как эта часовня не отапливалась. Нам потом дали помещение, в котором было отопление. Так началась наша жизнь на новом месте. Нельзя сказать, чтобы она была хорошей, потому что мы приехали в такое время, что у нас не было ни огорода, ни грядки, и нам приходилось все начинать «сначала»: продавать с себя вещи или выменивать на что – то. И вот после блокадного Ленинграда началась наша трудовая деятельность в глубоком сибирском тылу. Конечно, по закону Советской власти мы должны были вступить в члены колхоза, что и было сделано, ну а потом нас определили на работы. Мать определили на хозяйственные работы, мы, пацаны, быстро подружились с ребятами. Первыми друзьями были два брата, у которых погиб отец на фронте: Молоковы Борис и Саша. Они с первого года жили с нами в одной семье, правда, им колхоз помогал как сиротам. Потом появились еще друзья. Гена Слинкин, Гриша Бондарев, Костя Телушкин. С этими друзьями и пришлось работать на сенокосе, на полевых работах и так же на рыбалке. Относились они к нам дружелюбно, научили нас рыбачить: садить сети, вязать ряж для ряжовок, вить веревки, смолить лодки и даже я научился делать лодки долбленки, научился делать сани. Впрочем, чего я от роду не знал, всему научился.

От нашего колхоза требовалось направить людей на заготовку леса, вот и выпала честь на мою долю побывать на этих заготовках в Конде за 700 км от дома где мы потеряли четырёх лошадей и сами кое-как остались живыми. Короче говоря, нам пришлось сбежать, чтобы спасти свою жизнь. Первый побег с участка был мой, но он получился не очень удачным. Отъехав от участка 70 км. в деревне Кучук я потерял коня. Мои товарищи должны были сбежать на второй день после меня, но этого им не удалось. Их задержали, и вот мне пришлось жить в деревне Кучук 10 дней. Работал на вывозке сена, председатель меня определил к одной старушке на квартиру и определил мне ежедневный паек хлеба по 500 граммов и выделял мне картошки. И вот эта временная жизнь длилась, пока не подъехали мои товарищи. После того, когда подъехали мои два товарища, мы переночевали одну ночь и двинулись дальше, так как ждать было дальше некуда. Мы шли ночами, скрываясь, чтобы нас не остановили, потому что в то время, если задержат, то отправляли обратно в ближайший лесоучасток. И вот второй этап нашего продвижения от деревни Кучук продолжался на одной лошади на каждой лежали наши чемоданчики, но так как лошадь кормить было не чем, она не дошла до конечной остановки, пала. Вот нам пришлось продвигаться дальше пешком. Сколотили себе по санкам и двигались всё вперед. Дорогой со мной случилось несчастье. Образовалась куриная слепота, все ноги и тело обросло коростами, и идти мне было очень трудно.

Но мои товарищи меня не бросали, хотя было трудно, но мы продвигались вперед к цели. Последний марш до дома был на расстоянии в 60 км от деревни Камы до Борков. Когда мы прибыли домой, немного передохнули. Меня вызвал председатель колхоза и стал с меня требовать пропавшего коня или деньги. Правда, этого не произошло, за меня постояли мои товарищи.

Шил сам себе бродни, даже сам выделывал шкуру. Впрочем, в этой маленькой деревушке в ту пору Советскую власть не очень ощущали, потому что жили почти что каждый по себе. О войне они особо ничего не знали, потому что в то время там радио не было. В основном там занимались рыбодобычей и охотой, а скота в колхозе было всего десять коров, и была всего одна доярка, она же и телятница. Правда пахотной земли было 30 гектар, на каждой сеяли рожь, пшеницу, овес, картофель, турнепс, и эта вся пашня обрабатывалась руками. Правда, вспашка проводилась пароконным плугом, и была норма: на один плуг один гектар. Сеяли, как мне помнится, из лукошка, два старичка: это были Слинкин Андрей Илларионович и Шумилов Степан Осипович. Когда урожай поспевал, всех женщин отправляли на жатву. Жали хлеб серпами и вязали в снопы. На жатву тоже была норма, сколько нужно сделать снопов, но этого я не помню, потому что нам приходилось возить эти снопы и укладывать в скирды. Работали люди в те времена с раннего утра до позднего вечера, но зато все время с песнями, не жаловались на усталость. После окончания всех полевых работ, всегда, по обычаю, в колхозе проводилось торжество: сварят бражки и самогон и устраивали коллективное гуляние это был такой порядок, в такой небольшой деревушке.

Люди работали без выходных и отпусков. В то время и не знали, что такое выходной или отпуск.

Нам было тяжело в эти годы, приходилось работать в очень суровых условиях. Планы доводились жесткие, со снабжением было очень трудно. Бывали годы, что рыба ловилась очень плохо. Бывали весновки, что ловушки в воде простаивали впустую, но с места лова мы не имели права выезжать. Над нами были надзиратели. Это были уполномоченные горкома партии, горкома комсомола. Рыбалка и охота – это картежная игра. Мы всегда готовили ловушки посезонно: к весеннему лову готовили ряжовки, смолили лодки, долбленки. Когда все ловушки были готовы к весновке, мы, еще пока стоит река, завозили все ловушки к месту лова, а при вскрытии реки и соров мы отправлялись, каждый на свои угодья, распределенной бригадой. После окончания весновки мы возвращались домой, сдавали орудия лова на склад и проводили подготовку к летнему лову: готовили невода и неводники. После подготовки к летнему сезону мы выезжали на сора за двадцать и более км на карася. Такая рыбалка длилась в пределах 15-20 дней.

А после окончания карасьего лова мы опять готовили сети на кондинский сор на стерляжий лов с разрешением, которое всегда начиналось 15 июля, и срок длился в пределах одного месяца. Бывали годы, что лов заканчивался и раньше. После окончания стерляжьего мы выезжали на Иртыш на стрежевой лов. У нас в колхозе было две бригады, и ходило два стрежевых невода. Каждый невод был по 600 метров. На стрежевом песке рыбаки всегда находились, пока река не «встанет», а после окончания стрежевого лова рыбаки опять готовили к зимнему сезону. Так как у нас река Конда подвергалась «замору» мы её перекрывали, выставляли ряжовки. Но мне еще хотелось сказать, что, чтобы все эти работы выполнялись, как нам нужно было, по своему порядку ведения и условиям, которые диктовала природа, нам не удавалось. Над нами в то время было очень много хозяев, которые нам только мешали работать. Это уполномоченные, которые не имели никакого опыта как по рыбодобыче, так и по хозяйственным работам. У нас не было ни каких прав идти наперекор неправильным решениям, хотя в те суровые годы нам приходилось рыбачить до глубокой осени босиком, но для этих буквоедов это входило в систему – следить за выполнением плана.

Я никогда не забуду уполномоченного по фамилии Шолохманов Николай. который вместе с нами находился на рыбалке и в дождь и слякоть, а на ногах у него тоже были хромовые сапожки. Но этот человек понимал суть дела, понимал рыбацкую жизнь, и он добился в промкомбинате десять пар бродней. Правда эти бродни были с брезентовыми голенищами, но – все же уже не босиком, и этот самый Коля, так мы его звали, истрепал свои хромовые сапожки. После чего ему пришлось тоже надеть бродни с брезентовыми голенищами, в которых он уехал в район после окончания командировки. Наш Коля прожил у нас в колхозе около месяца, но за его пребывание уполномоченным в нашем колхозе такому человеку можно вынести только благодарность за его заботу о людях. Рыбалка – это очень трудоемкая работа, это недосыпание, недоедание вовремя, хотя ты и рыбак. А это все, потому что нам на неводном лове заезжать против течения до 25 км, и все на гребнях. Правда, кое где и бичевой, бог даст добыть рыбу, приходится ехать, сдавать эту добытую рыбу на рыбоприемный пункт. Этот пункт находился от места лова до 15-20 км, и эти все процедуры выполнялись, от которых были кровяные мозоли от гребней.

Еще мне вспомнился печальный эпизод. Это было 30 апреля 1945 года, когда мы находились на весновке в старой реке. Мы у запора добыли за семь суток 14 тонн язя. В тот год весна была ранней и к нам приехали с рыбоучастка приемщица Вагнер Лиля и рабочий Ксензюк Виктор, а с колхоза – председатель Водонина и Сивкова Маруся. С ними еще приехали мой брат Володя и моя подруга по Ленинграду Валя Иванова. Переночевав одну ночь, утором стали загружать бударки рыбой, чтобы увезти до приемного пункта. Когда окончили загрузку, наши гости отправились в путь, но, когда они выезжали из старой реки на реку Конда, их встретил шквальный ветер. Перевалив реку Конду, они стали продвигаться возле берега вниз по течению по направлению места сдачи рыбы. Ветер все больше усиливался, и лодка, в которой сидели мой брат Володя и Валя и еще эти две женщины, стала неуправляемой, и лодку стало захлестывать волнами. Увидев эту опасность, что люди тонут, Виктор и Лиля стали со своей лодки выбрасывать рыбу. Чтобы освободить бударку, требовалось время. Лодка стала тонуть так быстро, что, когда прибыло спасение, то успели спасти двух женщин, а брат и Валя ушли в водяную бездну. Брата мы нашли в октябре, а тело Вали найти так и не удалось.

И вот в такие трудные в те годы времена приходилось работать. И не только работать, но и переживать за людские жертвы. Люди эти погибали не из корысти, а за государственные планы, которые требовали выполнения под лозунгом «Всё для фронта! Всё для победы!». Победа далась многими жертвами не только на фронтах, но и на трудовом фронте. Но все же мы все это пережили и продолжали дальше переживать.

Хочу немного описать о своей семье и наших ленинградцах которые мне запомнились и жили в этой деревушке. Это: Любченко с дочерью, Куссянен с приемной дочерью Валей, Дудник Валя и Катя, у которой я фамилии не знаю. Эти люди прожили в нашей деревне, как мне кажется, недолго. Любченко работала в колхозе счетоводом до 1943 г., уехали они в 1945 г. Дудник забрали в Самаровский рыбокомбинат. Ксения Константиновна Куссянен после того, когда ее дочь Валя и мой брат Володя утонули 30 апреля 1945 г., не дожившие до победы всего 10 дней, тоже уехала. Из ленинградцев остались мы. Жили мы, правда, нельзя сказать, что хорошо, так как у нас не было никакого хозяйства, да и заводить его было не на что. В те времена в колхозе на заработанный трудодень были одни палочки, а на палочки далеко не уедешь. Правда, мне бы хотелось сказать, что к нашей семье люди относились с сочувствием. К ним отношу председателя колхоза Овсянкину Клавдию Ивановну, Чилимову Тасю, продавца магазина, семью Слинкиных, Бондаревых и других. Правда, жить нам приходилось в разных домах, избушках, даже землянке. На все это были причины не семейного характера, а причины производственного значения. Но все же благодаря добрым людям, мы встали на ноги покрепче, и было уже на что надеяться в дальнейшей жизни. Правда, были еще элементы, которые к нашему брату не очень хорошо относились.

Но поскольку мне приходилось быть старшим, мне больше приходилось трудиться вместе с матерью. Привезли в колхоз сепаратор небольшой и попросили ее работать, пропускать молоко и делать масло. Вот она и стала работать, а сделанное масло сдавали государству. В то время в селе Реполово был приемный пункт, а заведовал этим пунктом Панов, который приезжал в назначенный срок на лодочке и принимал масло от колхоза. Мне бы хотелось рассказать еще о том, что в десяти км от Борков на берегу Иртыша на Пушпае был промкомбинат, который занимался изготовлением промышленных товаров. При этом комбинате была своя мельница, которая производила муку, крупу. Главным мельником был Черепанов. Ещё был пункт «Заготзерно», на котором принимали зерно от колхозов, этим пунктом занимался Куклин Андрей. Были кожзавод, цех по изготовлению кожи, цеха: пимокатный, сапожный, бондарный, цех по изготовлению саней, дуг, шитье сбруй, хомутов, шлей, узд и других изделий. Так как мы не очень хорошо жили, матери пришлось еще взять приработок заключить с комбинатом договор на изготовление пряжи из коровьей шерсти. Конечно, помогали и мы теребить.

В 1946 году в виду тяжелого положения мне пришлось расстаться с колхозом, и я ушел работать на Тюменский рыбоучасток. Там мне сразу выдали рабочую продуктовую карточку и дали на иждивенцев, так как у меня было еще три брата.

На этом рыбоучастке мне приходилось быть и работать на заготовке льда, обработки рыбы, «изготовлении носилок, короче говоря, рабочим, так как у меня специальности никакой за душой не было. На этом рыбоучастке я проработал до 1947 г., после чего я опять вернулся в колхоз. Когда я вернулся, меня сразу определили на рыбалку рыбаком, потому что на рыбалке все же было выгодней. Там не было трудодней с палочками, а было целевое снабжение, а на целевое снабжение за сданный рубль выдали талоны, и по этим талонам мы получали муку, крупу, сахар, спирт, мануфактуру и прочие промтовары. И так я проработал на рыбодобыче до 1950 года, но, правда, на зиму нас отправили на лесозаготовки в Бобровку. Дальний массив Сосновка Белый Яр, – это было ежегодно до 1950 г. С 1950 г. меня опять перевели на хозработы, правда, уже не рабочим, а бригадиром-полеводом. И вот с того времени моя деятельность началась чисто хозяйственной. Правда, были большие трудности, так как не всегда благоприятствовала сама природа: то большая вода, то неурожай. Приходилось выворачиваться по-разному: где сена клок, где и вилы в бок.

С 1949 г. по 1953 года наш колхоз был из одним из бедных, потому что не было настоящих председателей. В 1953 году к нам в колхоз направили из деревни Конево председателя Конева Бориса Назаровича, который колхоз стал возрождать. При его руководстве сразу приобрели электростанцию, радиоузел, построили коровник на 150 голов, клуб. Колхозники стали строить себе дома.

Купили небольшой трактор, мотолодку, подняли трудодень. При Булкове получали палочки, а при Коневе стали получать по полтора рубля на трудодень. В 1954 году наш колхоз объединили с юртошным колхозом, а в 1958 году еще добавили Реполово и Тюли и дали объединенному колхозу название «Родина». Хотя колхозники были не согласны с объединениями, но сделать ничего не смогли, потому что так решила партия. Колхозы объединились, но были разделены водой, и это было очень неудобно. Реполово находилось от центра в 25 км, Юрты в 15 км, Борки в 10 км и все это мешало для руководства. При этом на участках из-за недоброкачественного ухода за скотом стали происходить падежи, сложилось большое затруднение в перевозке скота с участка на участок, потому что в колхозе специального транспорта не было, приходилось всегда обращаться с протянутой рукой в Выкатное. И вот в 1960 г. без согласия колхозников нашего председателя, имеющего опыт председательской работы, отправили в другой национальный колхоз, в деревню Согом, а по рекомендации партии взамен товарища Конева был направлен в наш колхоз человек из какого-то леспромхоза, который сроду не занимался хозяйственной деятельностью. Его фамилия Шабалин. Не прошло и года, как наш испеченный председатель, который был рекомендован партией, был исключен из партии и чуть не под суд не попал за падеж скота и снят с работы.

И наш колхоз остался без руководителя в течение 6 месяцев. Вот к чему в те годы бюрократические указки приводили, а в начале шестидесятых годов начала существовать бумажная приписка, а эта приписка называлась «Догнать и перегнать Америку». Если корова дает три литра, мне говорят: «Нет, дай восемь литров». Вот за эти приписки мне и пришлось беседовать с прокурором почти всю ночь. Но, правда, вот, опять же партия, после моей беседы с прокурором, он был снят с работы. Вот к чему приводили эти бумажные волокиты. Теперь мы зачастую вспоминаем и думаем: с чего же можно было брать хороших примеров от наших вышестоящих руководителей, стоящих в те застойные времена на таких ответственных постах? Вот в какие времена мне приходилось работать и при всяких ситуациях. Правда, были и хорошие времена, но за время всей своей деятельности в колхозе за тридцать один год мне приходилось работать бригадиром, полеводом, звероводом, животноводом, бригадиром рыбодобычи, заведующим производственным участком – и за все эти годы моей работы было 11 председателей колхоза. А было это всё, потому что ни колхозники выбирали председателей, а партия. Вот и меняли их, как перчатки.

Я прожил в Борках с 1942 года по 1965 год С 1965 года по 1973 год проживал в Тюлях. В 1973 году по семейным обстоятельствам мне пришлось переехать в г. Х-Мансийск и опять же не по своей воле мне пришлось работать, где бы мне хотелось, а там, а куда направит наша партия. И вот по партийной линии был направлен на работу в Ханты-Мансийскую районную больницу на должность заместителя главного врача по хозяйственной части. За эти годы, которые мне пришлось работать при районной больнице, и которые тоже были не сладкими, пришлось пройти большой этап трудностей и невзгод, но я свой долг на работе в течение пятнадцати лет в должности заместителя главного врача по АХЧ выполнял честно, добросовестно, за что имею много благодарностей от руководства и денежных премий, почетных грамот. Вот так прошла моя трудовая деятельность за сорок шесть лет своего трудового стажа. В настоящее время нахожусь на заслуженном отдыхе, пенсионер. Имею медаль «Ветеран труда», знак жителю «Блокадного Ленинграда», «50 лет полного прорыва Ленинградской блокады», знак «Отличник в Социалистическом соревновании РСФСР», знак «Отличник пятой пятилетки», медаль «50 лет в Великой Отечественной войне»."

1.06.95 г.